Проданные годы [Роман в новеллах] - Юозас Балтушис
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Пятрас промолчал. Молчал и я, хитро улыбаясь и довольный тем, что знаю тайну буланого, а Пятрас не знает, что я знаю. Но молчал я недолго. Какая же это тайна, если ее никто не знает! Улучив минуту, когда мы с Пятрасом были одни, я спросил:
— А куда ты ездишь по ночам? А?
Он тревожно повернулся, в упор поглядел мне в глаза:
— Хозяину сказал?
— Не баба я, чтобы всем говорить.
— Вижу, что не баба, — улыбнулся Пятрас. — И дальше будь молодцом. Ничего ты не видал, и пускай хозяин сам узнает, если хочет. Понятно?
Я кивнул головой, — мол, так и будет: ты езди на буланом, а я буду молчать. Но через несколько дней хозяин ни с того ни с сего сказал:
— Опять в округе разбросали большевистские прокламации.
— Ну? — удивился Пятрас. — Что же пишут эти большевики? Опять против господ?
— «Что пишут, что пишут…» — сердито проворчал хозяин. — Не твоего ума дело.
И вдруг подступил вплотную к Пятрасу:
— Ты разбросал?
— Может, и я. А ты поймал?
— И поймаю! — пригрозил хозяин. — Выслежу, где шатаешься по ночам, будешь знать.
Пятрас краем глаза посмотрел на меня. Я обомлел и силился показать, что я ни при чем, ни полсловом не проговорился никому. Пятрас, должно быть, понял, потому что спокойно сказал:
— По ночам уезжаю в ночное, как ты велишь. А если хочется, поезжай сам. Хоть высплюсь на сене после вашей проклятой работы!
— Ты будешь спать, а я буду тебе платить? — заорал хозяин.
— Тогда незачем спрашивать, что я делаю по ночам.
— Твои ночные я еще проверю!
— И проверяй.
— И проверю!
— Проверяй.
Хозяин отошел обозленный и, видать, твердо решил исполнить свою угрозу: проверить Пятраса на пастбище.
— Не езди больше, — шепнул я, когда мы остались вдвоем.
— Не бойся.
Взял он косу и вышел в поле: пшеницу косить.
Однако ночные поездки Пятраса не давали покоя не одному хозяину. Однажды пас я в лесу и увидел приближающегося незнакомого человека. Спокойно шел он песчаной дорожкой, опираясь на выломанный сосновый сук. Невысокий, сутулый, маленькие, хитрые, как у ласки, глаза, валкая походка. В этой походке было что-то знакомое, но я не мог припомнить, что же такое.
— Пора домой гнать, — сказал он мягко.
— Еще не напаслась скотина.
Не спеша сел он на пень, долго копался в высушенном бараньем пузыре, свертывал цигарку.
— Не надоело пасти?
— А как же без пастьбы? Снег не скоро выпадет.
— Не скоро, — согласился он. — А ты не проголодался в лесу?
И, не дожидаясь ответа, вытащил из-за пазухи какой-то ком, обернутый в желтые капустные листья.
Это был изрядный кусок копченого сычуга, остро пахнущий луком и чесноком, а также краюшка хорошо выпеченного хлеба.
— Закуси, — протянул мне. — Тут у меня от обеда осталось, не нести же домой. Лучше, думаю, доброму человеку отдам. А ты, я вижу, добрый человек. Вкусно?
Я только промычал, потому что у меня за обе щеки была набита принесенная им снедь. Он печально покачал головой:
— Нелегка доля подпаска. Сам когда-то пас — знаю. И батраком был. Всего я навиделся, братец ты мой родимый. Всего. Хорошо, как попадешь к доброму хозяину, а нет — совсем пропадай. Работаешь с зари и дотемна, а потом в ночное до утра. И ваш батрак, должно быть, ездит?
— Пятрас?
— Я там не знаю, Пятрас он по имени или Йокубас. Я только говорю: должно быть, ездит?
— Как не ездить, неужто лошадям не евши оставаться?
— Я и говорю, — опять покачал он головой. — Тяжело батраку, и все тут. Может, и ты с ним ездишь?
— Меня он не берет. Йонас, тот брал, а этот не берет.
— Не берет? Вот, братец ты мой родимый, каких только людей не бывает! Иной раз и батрак батраку не посочувствует. Все батраки берут подпасков с собою, показывают, учат, как лошадей спутать, ну и как распутать, а этот, говоришь, не берет?
— Не берет.
Незнакомец пододвинулся ближе.
— А может, он по ночам к девкам бегает и не желает, чтобы ты видел? — весело засмеялся он. — Бывают и такие, ох, всякое бывает на свете…
Я перестал жевать, пристально посмотрел на него. Человек все улыбался, но маленькие его глазки были словно у кошки, когда она подстерегает возле поры мышь. Так и всплыло в моей памяти то, что рассказывала Она о Повиласе Довидонисе, брате Пятраса, которому все в руки плывет. Вот почему его походка показалась мне знакомой.
— Пятрас не таковский, — сказал я. — Ему девки не нужны.
— Я и говорю, всякое бывает на свете… — протянул он. — Но ваш батрак, слыхал я, охоч до девок, как вырвется куда, сейчас же бежит к ним, по ночам не спит… Так ты никогда и не видел?
Теперь я уж хорошо понял, что это не кто иной, как Довидонис. Он подошел ко мне вплотную, впился глазами, ждал ответа.
«Кукиш с маслом ты у меня получишь, а не ночные поездки Пятраса!» — подумал я со злобой, а вслух ответил:
— Недосуг мне бегать за Пятрасом, сам рад поспать ночью… Ночь и так коротка…
Он помолчал, а потом опять попытался расспросить. Издалека, обиняками, намеками: очень ли устает Пятрас, когда выезжает в ночное и когда возвращается, выспавшись ли возвращается… А потом утомился и, видимо, понял, что ничего от меня не добьется. Поднялся с пня, все улыбаясь, как вначале, а уходя, опять посоветовал:
— Пора домой гнать!
— Еще не напаслась скотина.
Вечером я все рассказал Пятрасу. Он рассердился:
— Вот змея, а! Уже через детей пронюхивает. Ну, погоди ты у меня, любезный братец, с тобой мы еще схватимся! И так схватимся, что у тебя бока затрещат!
И вдруг спросил:
— Сколько тебе лет?
Я сказал.
— Хорошо растешь, — похвалил он. — Молодцом растешь. И скажу я тебе, браток, если и дальше так пойдет, то вырастешь совсем молодчинищей. Мне и не сравниться с тобой!
Ну, тут он, конечно, пересолил. Мне ли равняться с Пятрасом! Проживу хоть трижды столько, сколько прожил, а никогда не буду таким.
Все дольше солнце медлит по утрам за лесом, а взойдя, опять спешит нырнуть в облака. Жара спала, заморосил дождь, иногда заряжая на несколько дней. А потом поднимался ветер, сгоняя с неба тучи. Опять показывалось солнце, и воздух был чистый, весь сквозной, — оттого дальний лес и другие предметы казались более близкими, более отчетливыми.
Пятрас и Она возили с полей высокие возы хлеба, клеверной отавы, льна… Набивали риги, сеновалы, складывали под навесы, а что не умещалось под крышей — в высокий скирд, верхушку которого пригнетали старым тележным колесом, забрасывали ольховыми ветками. От приболотных прудов несло пронзительной вонью намоченного льна, желтела листва на деревьях, линяла и меркла пестрота полей.
Шла осень. Сытая, отягченная летними дарами осень, щедро неся в золотых своих горстях мир и радость людям, а первым долгом — нам со Стяпукасом. Ведь еще месяц, еще неделя, и кончится пастьба, а там и год кончится. Первый мой год в чужом доме!
Опросталось поле от ржи и яровых, остались только невыкопанная картошка и кое-где полосы нескошенного позднего овса. Кончено с пастьбой в лесу. Теперь, когда мы со Стяпукасом пригоняем коров на жнивье, они спокойны весь божий день: щиплют, хватают молодой клевер, нежные стебли тимофеевки и зацветающую по другому разу травку, пасутся все утро, а потом ложатся у взгорья и жуют жвачку. Подросли телята, поднялись от земли ягнята, обленились, потучнели овцы. Даже пеструха притихла, не бежит сломя голову куда-нибудь набедокурить. И вся скотина как на ладони. Не только видишь ее, но и угадываешь, куда хочет идти, и спешишь вовремя опередить.
Одно неладно: нет змей. Поэтому хозяин отнял у меня деревянные башмаки и сунул под лавку:
— Побегаешь и босиком.
Хожу я по жнивью куда как осторожно, словно гусь по камням, наступаю на пятки, ступню ставлю боком, прижав пальцы, — и всегда самый острый будыль втыкается между ними в израненную кожу. Охнув, приседаю, жду, пока перегорит боль. Как огнем жжет между пальцами, жжет всю ступню, расцарапанные жнивьем щиколотки, в спине и то отзывается. Посижу и опять пойду, и опять будыль между пальцами — ой! В глазах даже потемнеет. Вечером, пригнав стадо, мажу ноги сливками, маслом из парного молока, которое сам сбиваю в бутылке, и всю ночь они у меня горят, как крапивой обстреканные. К утру распухают, становятся тяжелыми, как колоды, а уж нежные-то, а уж чуткие — и не притронься к ним, не задень, не ушиби. Словно барыни какие! Покуда разойдешься, заглушишь боль, ходишь как на ходулях, будто это не твои ноги, а чужие, приставленные. Пятрас уже не раз требовал у хозяина, чтобы вернул мне деревяшки или загнул постолы, а тот лишь махнет рукой:
— Небось черт не возьмет свое отродье!
И спрашивает, прищурив глаза:
— По какому это закону полагается обувать подпасков?
И опять я вышагивал по жнивью, словно аист за лягушками, и клял Пятраса с его законами, которые запрещают бить ребятишек, а про обувку ничего не сказывают.